Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам
Наконец обращаются к египетским деяниям и, приведя слово Псалмопевца: «Произвела земля их жаб в покоях самих царей»: не только в полях, – прибавляют, – но, дабы тяжелее была казнь, и в покоях, то есть в тайных чертогах, самих царей, которые могли отвести от себя все прочие невзгоды, но не эту. – Следовало, скажешь ты, не оставлять их без поучения, но дать истолкование этого псалма: именно, что земля сама обратилась в жаб, столь многочисленных, что подобает говорить гиперболически, что они были даже в чертогах царей, или же – что под жабами здесь понимаются люди пустые и кичащиеся своей многоречивостью, коим благоволят владыки и пускают их к себе, дабы насладиться их суесловием и напитаться заблуждениями. – Но боюсь, не услышали бы они меня, без меры упоенные своим воображением и зачарованные зрелищами призрачных страхов. Иные же среди них подлинно боятся Божьего гнева и, приближаясь ко мне со скорбью и трепетом: «Отец, – спрашивают, – чем мы согрешили и как нам надеяться на милость?» Я же, видя искреннюю их ревность и благословляя этот чудесный случай – подлинно, мои обычные речи не сильнее на них действовали, чем рыба эта, оказавшаяся на заветном пороге, – стремлюсь утешением возвеселить их душу и говорю: вот час для обращения; оставим же вслед за Иосифом ризу, вслед за Петром – мрежи, мытницу – вслед за Матфеем, за Иоанном – плащаницу, за евангельским мужем – погребение отца, кувшин мирской похоти – за женою самарянкой, да услышит нас Господь и пламень тщеславия и любопытства, прибитый слезами раскаяния, угасит росой божественного милосердия. Аминь.
11
Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – по служению доброго сына стяжать наследие всеблагого Отца
Кому нещадный Марс в широком поле, кому пара быков и плуг на отеческой ниве, кому тяжба с Фортуной в морских волнах, а нам нет дела забавнее и забавы неотложнее, чем мертвая рыба, которую мы вращаем на устах своих и в сердце, хотя она давно из наших рук ушла на кухню и не вернется оттуда вновь. Останови, прошу тебя, все те насмешки, укоры, все бичи сатирические и трагические клинки, которые, подозреваю, ты уже на нас приготовил и занес! Сам я готов присоединить свой голос к твоему негодованию и, думаю, прибавил бы несколько доводов и уподоблений, если бы не стоял на арене, где совершаются эти игры. Впрочем, изложу дело по порядку, а пустошь, которой наполнится мое письмо, извиню тем, что и философу потребен отдых, и Гераклит смотрел без негодования на ребяческие потехи. Рыба, пойманная под дверью, отправляется,
провождаема сонмом священным,
на кухню, где встречают ее как старую подругу и разве что не спрашивают, как дела у общих знакомых. Слуги наши, думавшие, что принесенная ими щука, подобно древней Медузе, способна лишь на одно чудо, видят, что ошибались, и приступают к кухонному люду с расспросами. Те же отвечают, что третьего дня сельские рыбаки, застав эту рыбу в какой-то глубокой яме и изловив не без усилия, ради необыкновенной величины принесли ее в замок, дабы продать на хозяйскую кухню. Щуку покупают, относят на погреб, откуда она на следующее утро пропала – а чтобы она, рожденная в воде, не пустилась в новый путь вопреки уставам природы, архимагир немедля приговорил ее к огню и, едва приветствовав, принялся потрошить, словно жертву Фортуне Возвратной. Тотчас, однако, занятие его пресекается, когда с изумленным восклицанием вытягивает он из ее утробы некое кольцо и, омыв от крови, показывает столпившимся, из которых иным кажется, что похожее они видели у нашей госпожи. Относят его служанкам, каждый торопится быть первым вестником; достигает перстень до госпожи; пускаются в розыски и узнают, что подлинно это ее гемма, пропажа которой еще не была замечена, и радостью нахождения опережается печаль потери. Что сказать? вижу, что мы посещаемы чудесами чаще, нежели заслужили, и не знаю, что об этом думать, кроме того, сколь чудесное сходство с нашими делами выказывает знаменитая история самосского владыки, которая, если не ошибаюсь, такова. Говорят, что его затеи шли легкими путями, его надежды приносили плод, его мольбы возглашались и сбывались одновременно, его желания и возможности были отлиты в одной форме. Лишь единожды краткая печаль его коснулась, когда, выйдя в море на корабле, он кинул в волны любимый перстень, дабы не быть совсем непричастным людским горестям: сам видевший чрезмерность своего счастья, непрестанной радостью утомленный и настороженный, он почитал достаточным умилостивлением, если, добровольно ввергнув любимую печать в бегущие волны, этим поступком сравнится с прихотливой Фортуной и откупится от ее зависти. Однако и перстень этот, всем вещам предпочтенный, словно состязался с владельцем в привязанности: проглоченный рыбой исключительной величины, с нею он поднялся из пучины, с нею вернулся в дом, из которого был изгнан, и не радость принес с собой, но смущение и тревогу. После этого знаменья, в морских бурунах зачатого и в кухонном чаду порожденного, недолго оставалось Поликрату спрашивать, чем это для него обернется: его, чье счастье всегда под полными парусами совершало безмятежный путь, Оронт, наместник царя персидского, на высочайшей вершине горы распял, подняв на кресте, откуда было видно всем пределам, где он властвовал, и тлеющие его суставы, и сукровицей сочащиеся члены, и ту длань, коей бесплодные морские бразды вернули ее посев, ныне помертвелую и чуждую царского мания. В тот час одни, почитавшие власть Поликрата горьким для себя рабством, взирали на его муки с весельем, не в силах насытиться, другие же, кто полагал, что все его беды превзошло величие доблести, с глубоким унынием опускали взоры. Гемму эту Август впоследствии, оправив в золотой рог, даровал храму Согласия; вырезана она была из сардоникса, а это из камней единственный, к которому не пристает воск.
«Полагал ли я в золоте крепость мою, и чистейшему молвил ли: упование мое?» Видя человека, от многих почитаемого и мудрым и добродетельным, который прилепляется душой к вещам, несравненно ее ничтожнейшим, и признает, что для него нет любви сильнее, чем эта, – что скажем? что несравненной жалости достойно, когда сердце человека в пучину случайности брошено, с рыбами странствует, мрежами уловляется, рукою повара ему возвращается? Но мы, в ином уповании взращенные, поищем себе другой любви, которой исповедание непостыдно, сладость без пресыщения, обладание без страха.
12
Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Господе радоваться
Не открою нового, если скажу, что Фортуна не ходит твердой поступью, что безостановочное колесо крутит нас и все наше, что идем мы словно по льду, оступаясь непрестанно, что жребий наш хрупче, нежели стеклянная чаша, и что на час не больше надежды, чем на день. Любой бы, думаю, прибавил к этому немало, украсив речь разными цветами, вроде того, что мы на земле, как бурными волнами, окружены нежданными событиями, и прочее в этом роде. – К чему я это говорю, спросишь ты? вот к чему: я удивляюсь, что случайность, наставница смирения, охотница на уверенных, смешливый зритель, наслаждающийся в великом амфитеатре зрелищем наших надежд и намерений, – сколь, говорю я, великую последовательность оказывает она в своих поступках, не храня верности и самой себе, но находя отраду в том, чтобы изменять своей изменчивости! Расскажу некую басню, чтобы тебя позабавить, а свою речь сделать яснее. Представь себе великого художника, из тех, о коих говорит нам многоречивая древность, – Дедала, или Протогена, или самого Апеллеса; представь себе, что по своему желанию или вынужденный чьим-то недоброжелательством покидает он отчизну, столькими его созданиями украшенную и дарованиями обжитую, и в долгом пребывает странствии, претерпевая множество трудов на земле и в море. Наконец завершает он свое поприще – может быть, и в варварской стране, чуждой самого имени искусства; здесь поселяется, сам сделавшись чудным зрелищем для людей, далеких от него по языку и нравам, и по прошествии времени вновь берется за свое ремесло. Сколь, однако же, многими знаниями наполнил он свою душу, видев дела и обыкновения многих народов, столь ослабло в нем пренебрегаемое искусство: ведь и конь, как мы знаем, не слушает ленивого бича, и крепкий лук противится неумелой руке. Таким-то образом, приступая к своей работе как к чему-то новому и незнакомому и совершая ее более по воспоминанию, чем по умению, он заново выполняет одну из тех картин, что были им совершены в былые годы, и повторяет ее до последней черты, так что если бы нашелся человек, видевший их обе (но не найдется), он был бы в замешательстве, какой отдать предпочтение. Вот моя басня, и вот и толкование. Фортуна посмотрела на жертву Поликрата и сочла ее недостаточной; посмеялась она над самосским властителем, показав ему власть много больше его собственной, а затем определила себе ту кровавую жертву, какой, по ее мнению, стоила мимолетная ее благосклонность; явилась она Поликрату поваром и устрашила его; явилась персидским сатрапом и исполнила его страхи; по прошествии времени явилась она и тем живописцем, о котором я рассказал, чтобы в далеком краю соревноваться с самой собою на свою же потеху. – Кто же был ее орудием? – Повар, говорят: он ближе всех был к этой рыбе, а значит, на нем подозрение. К тому же он с темнотой одного цвета, потому может ходить в ней, никем не замечаемый. – Стало быть, этот человек, горящей рукой исторгающий еду из огня, назначен у нас рукою Фортуны? Да, тут есть на что посмотреть: вот он, среди противней, котлов, корчаг и ухватов, в одной руке держащий заржавый нож, а другою утирающий пот с цитадели своего чела; сквозь смоляное облако сверкают его глаза, и его безобразие еще страшнее от его свирепости: он как кабан в горящих камышах; в своем черном чертоге он бранит подчиненных ему слуг, и от громоносного голоса его огонь притихает под чаном и сковороды боятся шипеть! Сколько в нем величия, пусть и смазанного сажей! Кто усомнится, что он – поверенный случая, он салом своей кухни смазывает колесо, воздымающее и низвергающее царей?
